…and there surely is the road because a road cannot be stolen and sold for scrap metal, although it can, of course, be washed away by rains. You stand away, then you look at the map, and there is no village behind the hill. Only taiga. Three hundred kilometers of taiga. And you’ve known it perfectly well.

In fact, that’s where you are going.

So one finds some friendly locals and starts questioning them … no, this you certainly do not know, so I’d better tell it in the first person.

The village was called, if I remember correctly, Mikhailovka – there are innumerable Mikhailovkas in Russia, however; probably as numerous as streets named after Lenin. The river flowing past the foot of the hill that Mikhailovka straddled also had a name. Vozhet… Vytezh… Khyzhet… I remember distinctly there was some kind of “zhe” in it, but for the life of me I can’t recall it. The hill, I think, had no name at all. Not big enough for a proper name, so just a hill. The weather was also nameless; more precisely, I was unwilling to call it sunny lest I jinx it. Also there was that gray brownish cloud, and there was some kind of wind… I don’t know, there was something vaguely wrong with it… The taiga was also nameless.

In a word, the Zhe river was basically a liminal space dividing the two worlds, the one with names and the one without.

I asked the locals about crossing over, of course, and thus I became aware of the existence of a boatman, a certain Mikhailych. That was a patronymic, of course, a proper respectful way to address a person, but no one knew his first name. The last one I questioned, however, a wiry one-eyed peasant lacking the little finger on his left hand, said softly: “He has some sort of a funny name, starts with Zhe, but for you he is strictly Mikhailych, got it?”

I didn’t argue and, following the directions of those questioned, I found Mikhailych. By the way, while searching, I understood somewhat retrospectively the words of the first local I asked. An old lady in blue rubber boots, when questioned about his first name, hissed at me, obviously frightened: “Don’t you even think about  knowing his name!”

Mikhailych unexpectedly turned out to be youngish, probably in his thirties, clean shaven, thin and fair-haired, with lips strangely shaped – as if someone’s invisible fingers were playing tug-of-war with his mustache (invisible mustache of course, as I just said he was clean-shaven). The similarity was strengthened by the fact that he had a strange speech impediment: he could not pronounce the “u” sound – the result was more like “OO”. Mikhailych wore a gray jacket over his shirt, black trousers, military style boots made of impregnated textile, and, perhaps to go with the latter but not really matching even them, an Afghan soldier sun hat (“No, I didn’t serve in Afghanistan. One tOOrist left that behind”). His general appearance was somehow ridiculous, inappropriate for this world, but completely harmless, and in contrast to how the locals shied from talking about his name, I decided that everything was fine between me and Mikhailych.

We agreed that he would ferry me for two half liter bottles of vodka (a little bit expensive, I thought, he could perfectly well do it for one bottle, but oh well – I will have to return the same way, and he is the only ferryman here). 

Mikhailych, however, was not particularly keen – he named the price and mentioned some kind of elderwood bridge thirty kilometers down the river. “Or you can walk around and cross at the headwaters, baby bird, it’s forty kilometers, there’s a ford there. Or then again, two bottles.” “Baby bird” did not offend me,  but rather sounded as if he cared about my fate.

Eventually we started boarding his boat. “Move faster,” Mihalyich urged, “a thunderstorm is coming, I don’t want it to catch us on the river. Sit on the bow, baby bird.” As to him, he stepped aft, pushing off with an oar to move away from the bank.

As soon as we set sail at last, thunder rumbled in the distance.

Mikhailych, already flowing through his hands into the oars, all but dissolving in the rowing and merging into one with the boat, responded laconically. His only words were:

“It’s Lenin farting.”

Geez, I almost fell overboard. But he made the joke with a face so deadpan that it seemed to me: even the invisible fingers, instead of stretching Mikhailych’s invisible mustache to sides, now pressed them to his lips.

“That’s a good joke,” I made a face as serious as I could.

“Who’s joking, baby bird? Have you ever been caught by a thunderstorm on the water?”

I remembered some posters about safety on the waters as well as the first aid treatment when struck by lightning, and I think it provided enough reasons for me to get serious.

“That’s right,” said Mikhailych, “Lenin is not kidding.”

This time I was scared, and remained silent. Mikhailych kept rowing. The oars splashed water around, swishing ominously.

Not that it was getting dark. Not that the wind has died down. But the next thunder struck closer. Mihalych abandoned the oars:

“Where is my vodka, baby bird?”

I was so scared that I could not even get surprised. Mikhailych was confident. I took some things off the top of the backpack, submerged my hand in its womb and extracted a bottle of “Priviet” from the folds of my sleeping bag.

“Is it counterfeit?” Mikhailych asked.

“Not too good but legit,” I replied, not knowing what answer he was waiting for, what he was going to do next, or whether to get out the second bottle.

“Put it on the rim,” Mikhailych commanded, “the neck inwards and downwards, and see that you hold it steady.” He took the oar out of the oarlock. “See that you don’t spill it overboard. And keep the bottom just a little bit higher than the rim. Tilt it some more.”

I tensed, turned all my attention to the bottle – but, it seems, I was no longer scared. It was getting dark.  Thunder struck quite close. Immediately after, the paddle blade with a sheet metal guard chopped off the bottom of the bottle. Very evenly, almost like cutting it off. Mikhailych wielded a mean oar, and not only in rowing.

“Now, give it to us”.

“What’s wrong with opening it in a normal way?”,  I risked.

“Shut up, give it here and hold your palms cupped”.

The thunder struck even closer. I shuddered – the rumble was already too loud – gave him the bottle and put my cupped hands up.

Mikhailych’s hand appeared nearby. He splashed vodka in cupped hands, his own and mine, said abruptly: “Wait,” and shouted upwards, loudly:

“Father Ilyich, we are two, be the third between us! Admit us to your bank!”

And to me, curtly: “Drink! Drink from the palm of your hand!”

The wind – the harbinger of a storm – swept away his words.

I poured vodka into my mouth as carefully as I could, and cringed. Mikhailych already finished his. Now he was twirling the bottle with the chipped-off bottom above his head – and suddenly spilled its contents directly into the sky!

Thunder struck very close. And – was I hallucinating? – the poured out vodka suddenly flared up, and the next second the flare died.

About ten seconds passed. Thunder struck again – I thought, a little further, a little softer. The darkness lasted, the rain won’t start.

About twenty seconds later, thunder struck even further, but its rumble rolled beautifully and frighteningly across the sky.

“In all honesty,” Mikhailych said suddenly, “would you drink that yourself?”

“I don’t particularly like vodka anyway.”

“Okay,” he waved with the already empty bottle as if in forgiveness or encouragement, “It doesn’t matter, the vodka was already mine.”

Thunder receded even further. The darkness also receded.

“Have you a lighter?” – asked Mikhailych. I nodded. “And money?” he continued. I nodded again, and he gestured to surrender it to him. I meekly gave him my wallet and a lighter.

 “How much is not too much?” he asked, returning the wallet to me unopened.

“Fifty.”

“What about sixty?”

“Too much,” I said after some hesitation, having decided to be frank.

“Good. Come on, baby bird, give me sixty.”

I obeyed. Mikhailych struck a wheel, and a tongue of flame blossomed on the lighter.

“Father Ilyich, behold: baby bird begrudged, but baby bird bestowed. Both a thank you and a pledge. Take it!” The bills caught fire. Mikhailych dropped the lighter to the bottom of the boat and covered the flame with his hand. In the distance, thunder was scattering. It rumbled over a part of the sky, as if rolling away somewhere beyond the horizon and hiding under ground.

“Well, baby bird, if you believe the words, say thanks.”

“Thank you, Mikhailych.”

“What Mikhailych, you fool! Thank Ilyich”.

“You know what, Mikhailych … Let’s say I do not believe the words. Tell me about him … about Lenin.”

“But you don’t believe anyway, baby bird,” Mikhailych smiled for the first time. Then he bowed his head, apparently calculating something in his mind, and finally issued a verdict:

“I’ll tell you, though, exactly for the reason that you don’t believe. You just mention his name on that there bank, and you are dead, baby bird. Here on the water it’s my realm, my power. But you can’t say much about him: Lenin is Lenin. He lives in the sky,” Mikhailych fell silent and took up the oars.

“And who lies in the Mausoleum in the Red Square, then?” I asked warily when I understood he was not going to continue.

“OOlyanov, of course,” – I think this question was so dense that I managed to surprise Mikhailych. “He was Lenin while he was alive, and even then, not from the very beginning. Also after he died, he was still Lenin, for about forty years. Almost like Lenin descended to Earth, got into OOlyanov, and then went out of him again, gradually. As to the Lenin in heavens, he is always alive. Although … there is also the underground Lenin – that one is always dead, he did not come to life even once.”

“Is there Lenin in the water? – I asked, when Mikhailych stayed submerged in his silent thoughts again for too long.

“You, baby bird, don’t touch the water, this is my realm,” Mikhailych snapped. Then he mellowed a little:

“No Lenin in the water, you can bathe, swim, dive all you want, while I am here, no one will touch you. But in the sky – oooh! … A guy was here once … a pilot,” and he fell silent again.

“So, what about the pilot?” I asked as carefully as possible.

“What about the pilot? Do you know the size of cock Lenin has? So he, with this cock of his … ptooey! ripped up the hang glider right through. Maybe he thought he was popping someone’s cherry.

 “What happened to the pilot? Did he perish?”

“The fOOck he perished. Half a kilometer down smoothly, as if Lenin carried him on his palm and put him on the ground safe and sound, only he’s gone completely gray-haired and off his rocker. So, the heavenly Lenin is kind. The underground one, on the other hand – it’s better not to have any business with him at all. Mind you, baby bird, when we are on that bank, the other bank, you hear, do not drive any stakes into the ground, and do not burn a fire right on the ground, make a stone foundation first. Anything happens, climb a tree. You better not piss or shit either, only maybe onto a rock or a log. And if the push comes to shove, do not cry Lenin, cry Ilyich.”

“Why?”

“Because, baby bird, it’s not with every broad’s that you would call her cOOnt a cOOnt, and the Jews do not call their God God. You ever heard such a word, taboo?”

“You know long words, Mikhailych.”

“How can I not know them? I have read lots of books about this, but something sometimes drags me up the forest path, in such a way that you won’t find anything like that in the book. The books are just… to talk to tOOrists like you, to explain what’s going on here; for the real deed, no, they are no good. There are also some books that Lenin even forbids reading”.

“What are these?”

“Textbooks, for example, he hates them. I asked some people and they got me some textbooks, difficult to find, but I got real burns from them. All over the body, and they move around, too, until you take the books to the woods, to him. And there, in the woods, there are sickles, sickles made of copper. You put the book on a rock, and it gets cut in half, in a trice. And the burns vanish, like by magic. Yes, well… That’s the way he is, Lenin. Stern, he is.

Mikhailych fell silent. We were approaching the bank. The other bank.

“But what about the revolution, the Communists?” I asked hastily.

“No idea,” Mikhailych shrugged, “That must be OOlyanov. This is not Lenin’s business, a revolution. That’s enough anyway,” he cringed. Then, apparently, he unearthed in himself another portion of information vital for me, and said:

“The village folks say OOlyanov was here at the end of the nineteenth century. He did not live here, just passed through. To that bank and back. And one of the guys, Theodor the One-eyed, the one missing his finger – he says that OOlyanov did not even moor, just went to about the midstream and back.

The bow of our boat hit the bank.

“You know what, baby bird, if you still have anything left to say, to discuss – do it right here, in the boat. And when we are on the bank, you better be silent,” half-whispered Mikhailych.

I started, also in half-whisper, telling him when he should pick me up.

I needed the roots. I didn’t need Lenin. But he was someone not to be sneezed at.

***

I don’t know why I put all this on paper. They say a certain Euhemerus described in his manuscript the graves of Zeus, Cronos, Hades found on a certain island of Panchaea. Who remembers Euhemerus now? – everyone knows Plato, Aristotle, Epicurus and such. So, I am an anti-Euhemerus, and I, too, will be remembered by only a few, only for a short while. But I beg you, do not pronounce the name of Lenin in the taiga. If you heed my warning, my purpose in writing this text will be achieved.

Ленинизм

… и уж дорога – дорогу в лом цветных металлов не сдашь, хотя подмыть, конечно, может. Стоишь себе, открытый всем кажимостям, потом глядь в карту – а нет за холмом никакой деревни. Тайга одна. Триста километров тайги. И ведь знал.

   Собственно, туда и собирался.

   Поэтому ищешь местных жителей и начинаешь их выспрашивать… нет, этого вы уж точно не знаете, так что поведу-ка я рассказ от первого лица.

   Деревня та называлась, точно помню, Михайловка – впрочем, Михайловок на Руси не меньше, чем улиц Ленина. Река, что текла под холмом, осёдланным Михайловкой, тоже как-то называлась. Вожеть, Вытежь… Кижеть… Вот Жэ какое-то было, а больше, убейте, не помню. Холм, пожалуй, не назывался никак. Недостаточно крут для имени собственного – так, холм. Погода тоже никак не называлась; точнее, я боялся назвать её солнечной – можно и сглазить. Да ещё вон то облачко сизое, в коричневу, да ещё ветерок какой-то… неправильный, что ли… Безымянной была и тайга.

   Словом, речка Жэ была практически гранью миров – названного и неназванного.

   Выспрашивал я у михайловских, конечно, переправу, и распросы подвели меня к существованию лодочника именем Михалыч. То есть отчеством, конечно – все звали его по батюшке, уважительно, имени же не знал никто. Впрочем, последний из расспрошенных, сухонький одноглазый мужичок без мизинца на левой руке, сказал, понизив голос: “Имя у него чудное, на Жэ начинается, а только Михалыч он, ты понял?”

   С “понял” я спорить не стал и, следуя разъяснениям расспрошенных, нашёл Михалыча. Пока искал, осознал, между прочим, что же такое в ответ на вопрос об имени его испуганно прошипела мне первая из опрошенных, бабка в синих резиновых сапогах: “Ты имени его не знай!”

   Михалыч неожиданно оказался довольно молодым, лет тридцати, гладко выбритым, худощавым и белобрысым дядькой с губами такими, будто чьи-то нивидимые пальцы растягивали его усы в разные стороны (разумеется, невидимые усы – ведь он был выбрит). Сходство усиливалось тем, что он плохо говорил “у” – выходило похоже на “ы”. Носил Михалыч серый пиджак поверх рубашки, чёрные брюки, кирзачи и разве что с последними, да и то с трудом, сочетающуюся панаму-афганку (“Не, в Афгане не слыжил. Один тырист забыл”). Общий его вид выходил каким-то нелепым, неуместным в этом мире, но вполне безобидным, и я по контрасту с тем, как пугались местные разговоров об его имени, решил, что всё у нас с Михалычем хорошо.

   Мы договорились, что он переправит меня за две бутылки водки (дороговато, подумал я, мог бы за поллитру, ну да ладно – мне ещё возвращаться, а он тут один). Михалыч, впрочем, особо не настаивал – назвал цену и упомянул какой-то калинов мост в тридцати километрах ниже по реке. “Или, – добавил он, – обходи по верховьи, птенчик, это километров сорок, там брод. Или, опять же, две бытылки”. На птенчика я не обиделся – звучало заботливо.

   И вот мы уже садимся в его лодчонку. “Да пошыстрей, – торопит Михалыч, – гроза быдет, не застала бы на реке. На нос садись, птенчик”. Сам широко шагает на корму, толкается веслом от берега.

   И едва мы успели отчалить – грянул в отдалении гром.

   Михалыч, уже перетёкший через руки в вёсла, весь отдавшийся труду гребли и сросшийся с лодчонкой, стал немногословен. Он молвил только:

   -Ленин пердит.

   Ей-Богу, я чуть за борт не свалился. Но шутка была произнесена с лицом настолько каменным, что, казалось, даже невидимые пальцы вместо того, чтобы растягивать невидимые усы Михалыча, прижимают их к его губам.

   -Хорошая шутка, – сделал я серьёзное, насколько мог, лицо.

   -Какие шытки, птенчик, ты хоть раз грозы на воде заставал?

   Я вспомнил что-то из листовок о спасении на водах и при поражении молнией и, кажется, нашёл в этом воспоминании повод стать серьёзным.

   -То-то, – заметил Михалыч, – Ленин не шытит.

   На этот раз мне стало страшно, и я остался в безмолвии. Михалыч грёб. Вода тревожно плескалась под вёслами.

   И не то чтобы становилось темно. И не то чтобы ветер затих. Но следующий гром ударил ближе.

   -Птенчик, где моя водка? – бросил вёсла Михалыч.

   Страх не давал мне удивляться – кроме того, Михалыч вёл себя уверенно. Я распаковал верх рюкзака, сунул руку в его чрево и достал из складок спального мешка бутылку “Привета”.

   -Не палёная? – спросил Михалыч.

   -Так себе, зато не подделка, – ответил я, не зная, какого ответа он ждёт, что собирается делать дальше, и доставать ли вторую.

   -На борт клади, – скомандовал Михалыч, – горлом внытрь и вниз и держи за него. Только крепко, – он достал весло из уключины, – Смотри за борт не пролей. Да донцем самым на борты держи. И наклон поболе.

   Я напрягся, направил внимание на бутылку – зато, кажется, перестал бояться. Темнело. Гром грянул совсем близко. Сразу вслед за ним лопасть весла, обитая жестью, сколола донце бутылки. Почти срезала. Михалыч здорово владел веслом – и не только в гребле.

   -Ны, давай сида.

   -А что бы обычно не открыть? – осмелел я.

   -Молчи, давай сида и ладошкы подставь.

   Гром ударил ещё ближе. Я вздрогнул – удары были уже слишком громкими, – отдал сосуд и подставил ладонь.

   Рядом оказалась ладонь Михалыча. Он плеснул себе и мне в чаши рук, бросил коротко: “Обожди”, затем куда-то вверх, громко:

   -Батишка Ильич, мы двое, быдь межды нами третьим! Пысти нас на твой берег!

   И мне коротко: “Пей! Пей с ладони!”

   Ветер подхватил его слова – тот ветер, что перед бурей.

   Я как мог аккуратно вылил водку в рот – рот скривило. Михалыч своё уже допил. Теперь он раскручивал сколотую бутылку над головой – и вдруг резко выплеснул её содержимое прямо в небо!

   Гром бабахнул совсем рядом. И – то ли показалось? – выплеснутое вспыхнуло, и моментом полох схлопнулся.

   Прошло секунд десять. Ударил гром – мне послышалось, дальше, тише. Тьма длилась, дождь не начинался.

   Секунд двадцать спустя гром ударил ещё дальше – зато красиво и пугающе раскатился по всему небу.

   -Только честно, – сказал вдруг Михалыч, – сам бы такыи стал пить?

   -Да я вообще не любитель.

   -Ладно, – извинительно-ободряюще махнул он пустым уже стеклом, – неважно, водка-то ыже моя была.

   Гром ударил ещё дальше. Отступала и тьма.

   -Зажигалка есть? – спросил Михалыч. Я кивнул. – А деньги? – продолжил он. Я вновь кивнул, и он жестом потребовал выдачи. Я безропотно отдал ему кошелёк и зажигалку.

   -Сколько не жалко? – спросил он, возвращая мне так и не открытый портмоне.

   -Пятьдесят.

   -А шестьдесят?

   -Жалко, – посомневавшись, говорить ли, но решив быть искренним, сказал я.

   -Вот и хорошо. Давай, птенчик, шестьдесят.

   Я дал. Михалыч чиркнул колёсиком, язык пламени расцвёл на зажигалке.

   -Батишка Ильич, ты видел: птенчик жалел, птенчик отдал. То тебе и спасибо, и зарок. Ыж возьми, – две купюры занялись, Михалыч бросил на дно лодчонки зажигалку и прикрыл пламя ладонью. Вдалеке удирал гром, пророкотал по части неба – кажется, закатился куда-то за горизонт, под землю.

   -Ны, птенчик, коли веришь словам, скажи спасибо.

   -Спасибо, Михалыч.

   -Что Михалыч, дырак ты! Ильичы спасибо.

   -Знаешь, Михалыч… Давай не верю я словам. А расскажи про него… про Ленина.

   -Так не веришь же, птенчик, – впервые улыбнулся Михалыч. Затем склонил голову, видимо, что-то прикидывая, и, наконец, выдал решение:

   -Впрочем, потомы и расскажы, что не веришь. Только на том берегы его имя скажешь – всё, не жилец ты, птенчик. А тыт вода, моя власть. Только про него ведь много не скажешь: Ленин и есть Ленин. На небе живёт, – Михалыч смолк и взялся за вёсла.

   -А в мавзолее кто же лежит? – аккуратно спросил я, не дождавшись продолжения.

   -Ыльянов, конечно, – даже, кажется, удивился моей недогадливости Михалыч, – Был он Ленин, пока был жив, и то не сразы. И как ымер, ещё лет сорок Ленин был. Вроде как Ленин на земли спыстился и Ыльянова нашёл, а потом выходил потихонькы обратно. А небесный-то Ленин всегда живой. Хотя… есть ещё подземный Ленин – тот всегда мёртвый, не ожил ни разы.

   -А в воде Ленин есть? – спросил я, когда молчаливые размышления Михалыча вновь показались мне затянувшимися.

   -Ты, птенчик, воды не трожь, это моя власть, – отрезал Михалыч. Затем смягчился:

   -Неты в воде Ленина, хоть сейчас кыпайся, ныряй, пока я тыт, никто не тронет. А на небе – о-о-о!… Был ы нас тыт один… лётчик, – он вновь замолчал.

   -И что же лётчик? – как можно аккуратнее спросил я.

   -Да что лётчик? Ы Ленина знаешь какая елда? Вот он елдой-то этой… тьфы, дельтаплан и пропорол. Может, подымал, целка на раме натяныта.

   -А лётчик? Разбился?

   -Хрен разбился. Полкилометра вниз как ы Ленина на ладошке, на земли лёг целый, живой, только седой и чокнытый. Так что небесный Ленин хороший. Вот подземный – с тем лычше вообще дел не водить. Ты, птенчик, на том-то берегы, слышь, колья в земли не вбивай, костёр на земле не жги, камешки подкладывай. Ксли что – лезь на дерево. Ссать-срать тож не стоит – только на камень либо брёвнышко. Ны а если совсем припечёт – зови не Ленина, зови Ильича.

   -А что так?

   -А то так, птенчик, ты хый хыем не всякой бабе назовёшь, а еврей Бога Богом не зовёт. Может слышал слово – табы.

   -Мудрёное слово знаешь, Михалыч.

   -Как не знать? Я сколько книжек про это дело читал, а только ведёт меня так, что иной раз и в книжке не найдёшь. Книжки – так, вот вроде тебя тыристам словами сказать, что тыт делается; для самих-то дел – нет, не годятся. А иные и Ленин читать не велит.

   -Это какие же?

   -Ычебники, скажем, не либит. Мне доставали – ожоги ы меня от них. По всемы телы так и ходят, так и ходят, пока в лес к немы не снесёшь. А там, в лесы, серпы, серпы медные. Положишь на камень – так и режыт пополам. И ожоги как рыкой. Да ыж… Такой он, Ленин. Строгий.

   Михалыч замолчал. Мы приближались к берегу. К тому берегу.

   -А революция, большевики? – поспешно спросил я.

   -Не знаю, – пожал плечами Михалыч, – должно быть, Ыльянов. Не ленинское это дело – револиция. И вообще, хватит, – он поморщился. Затем, видимо, нашёл в себе ещё порцию сведений, нужных для меня, и сказал:

   -Мыжики говорят, был тыт Ыльянов в конце девятнадцатого века. Не жил – так, заездом. На этот берег – и назад. А один – Федька кривой, что без пальца – вообще, говорит, и не причалил. Так, до середины довезли.

   Лодка уткнулась носом в берег.

   -Знаешь, птенчик, если ещё что сказать надо, договориться – давай в лодке. А на берегы лычше молчи, – Михалыч говорил вполголоса.

   И я вполголоса принялся говорить о том, когда ему меня забрать.

   Мне нужны были коренья. Мне не нужен был Ленин. Но с ним стоило считаться.

—

   Я не знаю, зачем я изложил всё это на бумаге. Говорят, некто Эвгемер создал сочинение, в котором описывал найденные на неком острове Панхайя могилы Зевса, Крона, Аида. Кто помнит Эвгемера? – все знают Платона, Аристотеля, Эпикура. Так вот, я – анти-Эвгемер, и меня тоже запомнят немногие, ненадолго. Но прошу вас, не произносите в тайге имя Ленин. Если вы последуете моему настоянию, задача этого текста будет выполнена.